И мы не забыли

Хата, большая мазанка, плетень вокруг покосился местами, а раскидистая, развесистая груша лезет корявыми ветками в мутные окна, корябает стены сырцового кирпича ли, хвороста ли даже или тонких прутьев, мазанных глиной, известкованные и пахнущие от того во время дождя сыростью и давностью сильнее обычного.

В доме нет света, только пляшут по углам тени от принесённой керосинки, в углах иконы и шитые красными нитками петухи на вафельных полотенцах, пахнет вдруг сушёным липовым цветом и мокрой прибитой пылью, у двери чернеют, будто застигнутые врасплох, стулья, у стены — резной спинкой жёсткий диван из красного дерева, стол массивный на гнутых ножках, на столе стекло, муаровое по краям и в мелкой паутинке трещин на углах, из под стекла виднеются истрёпанные уголки открыток и писем, лежит расписание автобусов до Полтавы, выцветшие буквы адреса на нераспечатанном конверте, на пожелтевших газетных страницах статья про Данила Корниловича, героя войны 1812 года, вдоль стены у самого потолка тянутся портреты и фотографии: дети и дети, дети и мама, длиннобородый старик, парень в тельняшке, по центру смотрит, устало глядит маленький дедушка с шишкой на лбу, на дедушке — форма царской армии, на форме — георгиевские кресты…

А во время войны в этом доме жили немцы.

У Арины, прабабушки Арины, девять человек детей. Десятый умер, едва появившись на свет, самых старших и рослых угнали на работы в Германию. А в доме теперь живут немцы.
Данила, прадедушка Данила, прячет, под самым немецким носом, в сарае партизан. В сарае партизаны, а в доме…Кино и немцы!
Немцы, высокие и подтянутые, можно увидеть в окно — склонились над столом, разговаривают, спорят, смеются хриплыми гортанными голосами, спокойные черти. Поразбивали, поломали забавы ради дедовы улья в саду, смеялись, довольные, весь вечер. А самый важный из них на улицу лишний раз не выходит, видно арийская натура его не позволяет, ссать в кадку с пальмой — позволяет, а ходить на улицу — нет.

Вову, моего дедушку Вову, в тридцатые годы его мама едва успела спасти: соседские дед с бабкой заманили ребёнка к окраине и уже хотели заколоть вилами. Еле отбила, отвадила. Сами худющие, почти восковые, глаза безумные-безумные — что с такими сделаешь, когда есть совсем нечего? Это потом назовут голодомором.
Вова, дедушка Вова, выжил, вытянулся, вырос самым крепким — один со всего хутора (и двух соседних тоже) мог тягать пудовые гири. Его в 17 лет призвали в армию. Это был последний военный призыв. Они служили девять лет. Служили за себя, за того парня, что не вернулся с фронта, служили за младших, которые не пережили голодные годы,  девять лет служили потому, что служить больше было некому. Строили аэродромы, строили дороги, строили…
За девять лет совсем забылась родная мова, вернулся в 1953 и на вокзале у какого-то хлопца переспросил дорогу.
— Москалик,- брезгливо процедил тот сквозь зубы и сделал вид, что не разумеет русского.

Боря, дедушку Борю, парнишкой угнали в лагерь, на работы в Германию, а после войны — в советский лагерь на Донбасс. Донбасский уголь давался тяжелее, много тяжелее — в Германии была надежда. Можно было ждать конца войны, ждать Победы, ждать своих, ждать освобождения… Там ты был — раб, а вернулся домой — стал предателем. И больше ждать было нечего.

Илья, дедушка Илья, воевал на Дальнем Востоке. Он никогда ничего не рассказывал об этом. Итуруп, Кунашир, Шикотан или Хабомаи… Он никогда ничего не рассказывал про острова.

Толя ещё, дедушка Толя, воплотил после дней войны свою мечту — служить на флоте. Служил на атомной подводной лодке и умер раньше всяких отмеренных сроков от этой службы — опухоль мозга.

Валя, бабушка Валя, родилась 9 мая 1945 года. В деревнях и сёлах в суете забот даже дат рождения не успевали запоминать. Так и записывали со слов: «в тот день только снег сошёл и земля показалась» или «пшеницу только начали убирать с полей». А этот день нельзя было не запомнить.
Арину, прабабушку Арину, наградили потом как Мать-героиню. За это полагался то ли орден, то ли медаль и пенсия в 12 рублей. Награду украли, а пенсию не успевала заметить — слишком много работала. Работала до внуков, до правнуков, работала до…

А Сонечку, бабушку Соню, увозили в Германию вместе с братом. Она работала там на частной фабрике у какого-то немца. Она и ещё нескольких рослых подростков.
— Добрый он был немец, — говорит она.- Мы у него выжили все. Никто из нас не помер. Только работай, работай, работай…
Я видела бабушку Соню зимой 2008 года. Она быстроговорлива, как все полтавчанки, а в разговоре вдруг  перескакивает с украинского на немецкий и чем больше заговаривается, тем больше немецкого. По молодости не вспоминала совсем, раньше реже, сейчас просыпается ночью от того, что говорит. Помнит до сих пор.

И мы не забыли.