Делия Телеграф
Я никогда не была в детском лагере, я даже не ходила в детский сад, но когда я училась в школе, у нас в десятом классе вели странный предмет — УПК. Предмет шёл весь день. По вторникам. Или четвергам. Сначала, конечно, мы хотели записаться на что-то связанное с медициной. Но в коридоре нас перехватила одна из преподавателей и напугала тем, что на практику придётся ходить в морги. По её словам главной причиной такой ужасной практики было то, что в моргах очень холодно. И мы могли бы простыть. «Ну что может быть хуже, чем заболеть в морге?- говорила она нам». Поэтому все в спешном порядке так же дружно перезаписались на что-то педагогическое. Подхватить простуду в детском саду было не так страшно.
Весь год десятиклассницы старательно изучали основы детской педагогики, а на практические занятия клеили аппликации, собирали гербарий, рисовали круги разных цветов и размеров. Собственно сама практика началась через год, уже в одиннадцатом классе.
Как и любых практикантов к основной работе нас сначала не допустили. Нам доверили поменять воду у рыб в аквариуме. Мы выловили и отсадили с десяток гуппёшек, счистили весь зелёный налёт со стенок и выяснили, что воды нет. Не было никакой специально отстоявшейся воды для рыб. «Вообще-то мы из под крана им всегда наливаем, они у нас привыкшие»- сказали нам. Скрепя сердце и попросив прощения у бедных гуппёшек мы отсадили их в холодную воду, набранную из под крана. Гуппёшки, не долго думая, поплыли к верху рыбьими брюшками — вода оказалась слишком холодной. Это был шок! Мы уже предвидели детей, рыдающих над ни в чём не повинными рыбками, убиенными нашими руками, и стали вливать туда горячую воду. Всё также из под крана. Когда вода стала нормальной такой температуры, гуппёшки оклемались и ожили. Мы решили, что рыбы здесь явно ко всему привыкшие, а нас уже можно допускать к работе с детьми.
Дети нам достались самые взрослые. Из самой старшей группы детского сада. Когда мы пришли, нам почему-то дали изучить их списки. Самих детей пока не было. Мы сидели, читали имена и фамилии, пытаясь по ним представить как могут выглядеть эти дети, какой у них мог быть характер. Из всей группы я не помню сейчас ни кого по имени-фамилии, кроме одной девочки. У неё было очень красивое имя. И очень красивая фамилия. А всё вместе это звучало так, как будто она вот-вот должна была выйти на сцену, а зал тут же должен был взорваться аплодисментами. С таким сочетанием имени-фамилии человек просто обязан стать знаменитым. Сделать что-нибудь великое.
Потом пришли шумные, крикливые дети, стали есть манную кашу и коситься на нас. А мы косились на них. Тут нужно ещё раз отметить, что это был самый обычный государственный детский садик. И дети здесь были самые обычные. Из самых обычных семей. Но от этого они не казались менее странными, интересными и в чём-то трагичными.
Одна девочка отвела меня за руку в угол комнаты и сказала:
— Смотри, что у меня есть,- она задрала кофту и стал виден страшный, ломанный, выпуклый шрам на груди.
Шрам выглядел настолько выпукло, что казалось, что рёбра под ним срослись как раз под его кривой линией.
— Что это?- ахнула я.
— Это врачи хотели посмотреть на моё сердце, чтобы оно лучше ходило,- сказала она мне.- Хочешь послушать, как оно стучит?
Даже без «послушать» было видно, как ощутимо вздрагивает, пульсируя, тонкая детская кожа.
— Это мой секрет,- сказала она,- ты только никому не говори.
И ушла играть в куклы.
Потом я заметила, что один мальчик рассматривает аквариум.
«Как хорошо, что мы его почистили,- подумала я,- теперь видно рыбок!»
Мальчик стоял ко мне спиной, когда я подошла к нему то оказалось, что он сосредоточенно мочит руки в аквариуме. Вот мальчик поймал рыбёшку и теперь рассматривает её разноцветный хвост в своих ладонях.
— Что ты делаешь?- резко спросила я, а тот, увлечённый рыбалкой, оказывается даже не заметил как я подошла.
Мальчишка дёрнулся, в момент покраснел и…вдруг засунул несчастную рыбку себе в рот. Так, наверное, поступают разведчики, застигнутые врасплох,- в случае обнаружения съесть все явки, пароли и прочие доказательства. Вот и он засунул себе в рот несчастную рыбку.
— Аааааа, выплюнь! Выплюнь сейчас же!
Он кашлянул, поперхнулся, выплюнул рыбку обратно в аквариум и убежал играть в машинки.
Рыбка хотела было поплыть кверху брюшком, но передумала, дёрнулась и уплыла за камни, рассказывать своим рыбьим собратьям, где она только что побывала. Рыбы здесь явно были ко всему привыкшие.
После обеда уже все дети привыкли к нам и даже стали нас любить. Они уже поняли, что мы тут и не воспитатели, и не дети, а что-то среднее. Девочки хотели ходить по группе с нами за ручку, но ручек на всех девочек не хватало, поэтому кто-то мог подойти и обнять со спины.
— Давайте играть!- пищали они на разные голоса.
— Вы будете моя мама!
— Тогда я буду тебе сестра!
— Я тоже хочу! Возьмите меня!
— И меня!
— Я тоже хочу быть дочкой!
— Тогда я буду вашим мужем,- сказал один мальчик, подошёл и сел ко мне на коленки.
Объяснения такой детской «любви» просто нет. Они априори любят всех. Любят всех, кто им улыбается, кто рассказывает смешные истории. И этому на самом деле нет и не может быть никакого объяснения.
Детские лица — самые читаемые. Стоит побыть всего лишь час в кругу детей и, рассматривая их лица, явно можно увидеть, что они из себя будут представлять. Есть такие озорные детские лица с несходящим нашкодившим выражением — сразу видно, что хулиган и готов это признать. Есть тоже самое, но без озорства — сразу видно, что хулиган, но если сделать замечание — будет хулиганит ещё больше.
Такая особенность «говорящих» лиц присуща только детям. Это такой период в жизни каждого, когда по лицу можно сказать кто ты есть и кем ты можешь быть. Со взрослыми уже не так. По взрослым лицам можно только предсказать кем они были. Да и то невсегда.
Была девочка в очках, сразу выделявшаяся из всей группы. Она подходила ко мне, поправляла у себя на носу очки и говорила:
— Мне мама вчера одну книжку прочитала. Вот послушайте про что…
Я слушала и думала, что совсем скоро она будет уже говорить: «Я тут вчера одну книжку прочитала. Вот послушайте про что…». А ещё через какое-то время она обязательно скажет: «Я тут научную работу по ядерной физике написала. Вот послушайте про что…»
Была ещё одна очень красивая девочка. Таких девочек любят наряжать в ангелочков и фотографировать на открытках разные фотохудожники. А ей даже наряжаться было бы необязательно. Ей даже не подходило слово «милая». Это был ребёнок какой-то неземной, казалось, эфемерной красоты. У неё были большие, просто огромные глаза на поллица синего цвета. Не голубые, а именно синего, ярко-синего цвета. Я глаз такого цвета больше никогда не видела. Равно как и глаз такого размера тоже. Она мало разговаривала, ещё реже играла с кем-то. Она любила приходить, садиться напротив и замирать. И всё. Я смотрела на неё и думала о том, что бывают же такие красивые люди, представляла какой она может вырасти и гадала эфемерна или всё же нет эта красота. А больше всего мне было интересно посмотреть на её родителей. Мне было интересно на кого она похожа больше.
А та девочка с красивым сочетанием имени и фамилии, которую мы заметили, читая списки, оказалась самым обычным ребёнком. Даже более, чем обычным. К детям неприменимо это слово, но она была «никакой» — по её лицу не было понятно ничего. Невзрачная, нелюдимая, неразговорчивая… Мы пытались вовлечь её в какие-то игры, но воспитатели сказали нам, чтобы мы её не трогали. Не трогали вообще. А девочка сажала саму себя в угол и играла в фигурки, вырезанные из картона. Это был её мир. Другого мира у неё не было.
Воспитателями были обычные такие тётки. Которые с тем же успехом могли продавать молоко. Работой они интересовались постольку поскольку. Детьми они не интересовались вовсе.
На прогулке они кучковались под крытой беседкой, а дети неспешно разбредались по унылой площадке, которую ещё не успели обновить к лету. Воспитатели грызли семечки, курили, сплетничали, дети были предоставлены сами себе. Ни игр, ни конкурсов.
Самый высокий мальчик в группе ходил вокруг них и канючил, что хочет пить. Они говорили, что нужно подождать.
Вот трое мальчишек склонились над автомобильной шиной, выкрашенной в некогда яркую, но теперь уже облупившуюся краску. Один из них аккуратно тыкал палочкой в муравейник, у другого в руках был спичный коробок.
Я сразу вспомнила, что в детстве мне тоже нравилось наблюдать за муравьями. Муравьи бегали из домика и обратно, при встрече «здоровались» друг с другом усиками, тащили себе в норки разный мусор, я кормила их сахаром… Мне это было очень интересно.
Мальчишки поймали двух муравьёв, посадили в коробок и потащили за беседку. Я пошла за ними посмотреть, что они будут делать. Присев на корточки в плотный кружок они по очереди заглядывали в чуть приоткрытый коробок, из которого всё время норовили сбежать пойманные муравьи. Мальчишки терпеливо запихивали их обратно.
— Трахайтесь, ублюдки, ну же трахайтесь!- приговаривали они.
Культурного шока от уготовленных обязанностей для двух муравьёв, запертых в коробке, я получить не успела. Поскольку заметила, как за забором детского сада идёт тот самый высокий мальчик, который так хотел пить. И не просто за забором, удаляясь из детского садика, а, наоборот, по направлению к нему, приближаясь к дыре в заборе, через которую видимо и ушёл.
Он как ни в чём не бывало пролез обратно и пошёл к остальным детям.
— Вообще-то я пить ходил,- объяснял он потом.
— Да я вон в доме напротив живу!- говорил он.
— Захотел попить, пошёл попил, пришёл обратно. Что такого?- удивлялся он.
— Я, если что, сам себя в детский сад привожу,- начинал спорить мальчишка,- я в этом году в школу пойду, значит, взрослый.
Воспитательницы, которые конечно же игнорировали все его просьбы попить, которые не заметили как он ушёл с площадки через дыру в заборе, которые не замечали его отсутствие какое-то время, конечно же заметили его как раз тогда, когда он пришёл. И надавали ему по попе. Несмотря на его взрослость. Хотя надавать, конечно же, надо было не ему.
Вечером все ждали родителей и расходились по домам. За кем-то приходили бабушки, за кем-то старшие сёстры или братья. Поправляли курточки, перевязывали шнурки, забирали слепленных из пластилина кособоких медведей и уводили до следующего утра.
За девочкой с большими синими глазами всегда приходили двое. Мама и папа забирали её из садика вместе. В первый день, как только в дверях появлялся чей-то родитель, мы старались угадать — за кем.
Когда в дверях появились самой обычной внешности мужчина и женщина мы даже и не подумали, что это за той самой ангельски красивой девочкой с огромными синими глазами. Они были уже не молоды. Не то, чтобы её мама должна была выглядеть как Анджелина Джоли, а папа должен был быть вылитый Бред Питт, но не было ни одной общей черты с ребёнком. Ни синих глаз на поллица, ни губ алым бантиком… Я помню, что мы тогда долго смотрели на них и заметили только, что ну глаза у мамы голубые, но бледно-голубые, совсем не синие и что родинка над бровью — от папы. И всё.
А они всегда приходили за дочкой в садик вдвоём. Заходили, держась за руки, ждали, пока выйдет их ребёнок, держась за руки и также, держась за руки уже втроём, шли домой. И это было единственно верным объяснением красоты. Красивыми люди рождаются от большой любви. И чем любовь сильнее, тем… Дальше вы поняли.
Ни гены, ни наследственность, ни верно сошедшиеся на небе звёзды… Нет никакого другого объяснения красоты, кроме этого.
