Делия Телеграф
В январе 1930 года было принято постановление о ликвидации крестьянских хозяйств. Так началось раскулачивание. Семья моего прадеда была слишком бедной для раскулачивания, но когда постучались в дом его соседа, он вступился за них. У той семьи в хозяйстве была одна единственная корова. А в едва отошедшем от голода Поволжье, эта корова, должно быть, была немыслимым богатством. Тем более, для многодетной сельской семьи. И вот эту корову пришли конфисковать. И вот мой прадед вступился за эту семью.
То, что было потом я слышала только в пересказе моей бабушки. Судим, сослан, строил Беломорканал, приговорён к расстрелу, расстрел отменён, снова приговор, вернулся домой спустя 15 лет, но без права проживания и был выслан на новое место жительства вместе со своей семьёй. Ещё я знала, что вместе с ним были осуждены два его брата. Один из них был расстрелян на Соловках, судьба второго была неизвестна.
Я хорошо помню тот день, когда моя бабушка, вернувшись из отделения Мемориала, долго плакала в своей комнате. Говорила, что её отец больше не «враг народа», что его дети (она сама, её брат и её сестра) больше не «дети врага». Так мы узнали о реабилитации прадеда, но сам прадед об этом так и не узнал. А я была ещё маленькой, чтобы понять, что это значит.
Уже в школе я много читала о том времени. Больше, конечно, художественной литературы: Солженицына, Шаламова. Когда я узнала, что Варлам Шаламов в своих «Колымских рассказах» оставил убийцам их настоящие фамилии, я заново перечитала эти рассказы. Тогда мне хотелось через эти книги понять какие-то простые непростые истины — вот хотел человек справедливости, а его за это расстреляли; вот человек никого не убил и ничего не украл, а ему за это срок; вот человека осудили, а вот, извините, ошибочка вышла, реабилитирован; следующий! И был человек, а вот его не стало. Как это? Что это? Почему?
Учебник по истории изобиловал терминами: сплошная коллективизация, контрреволюция, репрессии… В школе мне не хватало ума, чтобы понять эту часть истории. И до сих пор не хватает понять как и за что крестьян можно было «лишить источников существования» из «К вопросу о ликвидации кулачества как класса» Сталина:
«…Чтобы вытеснить кулачество, как класс, надо сломить в открытом бою сопротивление этого класса и лишить его производственных источников существования и развития (свободное пользование землей, орудия производства, аренда, право найма труда и т.д.)».
Кулаков делили на три категории. Мой прадед не был кулаком, но был причислен к первой — контрреволюционный актив. Это 58-я статья, часть 2. Из данных Мемориала следует, что Георгий Фёдорович (русский, грамотный, крестьянин) обвинён как участник восстания против Советской власти, приговорён тройкой при ПП ОГПУ Нижне-Волжского края 10 апреля 1930 г. к 8 годам, вновь арестован по политическим мотивам и приговорён к расстрелу 29 марта 1943 года. В мае того же года приговор был отменён, дело прекращено 6 ноября 1943 года. Реабилитирован в 1998 году.
Когда в интернете в открытом доступе появилась информация из Книг памяти о жертвах политического террора в СССР, мне стала интересна уже не художественная и не историческая литература, а эти самые списки. А ещё те, кто занимается этой историей. Благодаря этим людям и этим источникам я узнала информацию не только о своём прадеде, но и о его братьях. И не только.
Гавриил Фёдорович (русский, грамотный, крестьянин) обвинён как участник восстания против Советской власти, приговорён тройкой при ПП ОГПУ Нижне-Волжского края 10 апреля 1930 г. к 5 годам. Реабилитирован в 1989 году.
Пантелеймон Фёдорович (русский, крестьянин) приговорён в 1930, выслан на спецпоселение в Архангельскую область. Там он работал десятником на лесобирже треста «Двинолес» в Котласском районе. В 1937 году его арестовали заново. Обвинён за «систематическую контрреволюционную агитацию», приговорён тройкой УНКВД по Северной области к расстрелу. Расстрелян 3 октября 1937 года. В архивных источниках он указан дважды: в Книге памяти Астраханской области и Книге памяти Архангельской области Поморского мемориала. По первому обвинению реабилитация была в 1994 году, по второму — в 1989 году.
В той же Книге Памяти Астраханской области я узнала, что в тот день 10 апреля 1930 года тройка при ПП ОГПУ Нижне-Волжского края были приговорены не только три родных брата, но и их двоюродный брат. Владимир Иванович (русский, малограмотный, крестьянин) был обвинён в антисоветской агитации и участии в контрреволюционном восстании. Расстрелян спустя четыре дня после вынесения приговора — 14 апреля 1930 года.
Сколько выжило из репрессированных в 30-х годах крестьян? Статистика моей семьи такова, что из четверых человек, репрессированных по одному делу, выжил только один. Моя прабабушка, оставшись без мужа, в одиночку поднимала четырёх детей в голодные тридцатые, в военные сороковые. Их детям, как детям репрессированных, было крайне трудно получить высшее образование, устроиться на хорошую работу. Потом даже пришлось покинуть родной город, вернуться обратно смогли спустя много лет. И я всегда с каким-то странным чувством незримого присутствия читаю воспоминания репрессированных. Есть Солженицын и его «Один день из жизни Ивана Денисовича» о жизни простого заключённого из русских крестьян:
«Просто был такой лагерный день, тяжёлая работа, я таскал носилки с напарником и подумал, как нужно бы описать весь лагерный мир — одним днём. Конечно, можно описать вот свои десять лет лагеря, там всю историю лагерей, — а достаточно в одном дне всё собрать, как по осколочкам, достаточно описать только один день одного среднего, ничем не примечательного человека с утра и до вечера. И будет всё».
Но это про Степлаг, на севере Казахстана. Реальность похожая, но другая. Есть Шаламов и его «Колымские рассказы». Это описания Вишлага при Соловках, и Севвостлаг на Колыме и, значит, описанная им реальность соответствует той, что пришлась на судьбу моего прадеда:
«В лагере для того, чтобы здоровый молодой человек, начав свою карьеру в золотом забое на чистом зимнем воздухе, превратился в доходягу, нужен срок по меньшей мере от двадцати до тридцати дней при шестнадцатичасовом рабочем дне, без выходных, при систематическом голоде, рваной одежде и ночевке в шестидесятиградусный мороз в дырявой брезентовой палатке, побоях десятников, старост из блатарей, конвоя».
Когда я перечитываю именно этот отрывок, всегда вспоминаю то, что рассказывали лично мне. Бабушка рассказывала, что её отец строил Беломорканал. Заключённых там называли каналостроевцами (по аналогии с красноармейцами), сами каналостроевцы называли канал Белый мор. Какие есть художественные книги про Беломорканал? Не верить же той самой под редакцией Горького:
«Я ошалел от увиденного достатка ударников-каналстроевцев. На больших блюдах под прозрачной толщиной заливного лежали осетровые рыбины. На узких тарелках купались в жире кусочки теши, сёмги, балыка. Большое количество тарелок были завалены кольцами колбасы, ветчины, сыра. Пламенела свежая редиска…»
Даже современная проза на эту тему поражает своей достоверностью больше, чем «пламенеющая свежая редиска» на столах строителей Беломорканала под редакцией Горького. Например, «Обитель» Захара Прилепина о Соловках или «Зулейха открывает глаза» Гузели Яхиной о крестьянке из глухой татарской деревни и её муже, которые пострадали буквально из-за горсти зерна.
Воспоминания моего прадеда — это холод, голод, непосильная работа и постоянное присутствие смерти рядом. В скупых строчках из книги памяти говорится о расстреле, к которому приговорили, а потом отменили. Счастливый случай? В реальности эта случайность была такова: завязать глаза, поставить к стенке, сделать пару выстрелов… рядом и, хааааааа, что стоишь не падаешь ступай давай на работу не будем тебя расстреливать.
От прадеда нам остались воспоминания. От его братьев — ничего. Где расстреляли малограмотного крестьянина Владимира Ивановича спустя четыре дня после вынесения приговора? Что случилось по прошествии пятилетнего срока с Гавриилом Фёдоровичем? Как прожил Пантелеймон Фёдорович семь лет на спецпоселение в Котласском районе до своего последнего приговора?
В «Поднятой целине» Михаила Шолохова есть такие строчки про Котлас:
— Откуда ты?.. — спросил он, поражённый встречей, всем видом страшно исхудалого, неузнаваемо изменившегося Тимофея.
— Откуда не возвертаются… Из ссылки… Из Котласу.
— Неужли убёг?
— Убёг…
Мирошниченко в литературных записях «Я, лагерная пыль, свидетельствую» о Дьяконове пишет про Котлас так:
«Город в городе — Котласский пересыльный лагерь — пересылка Подъездные железнодорожные пути. Пакгаузы. Огромный, в три этажа, дом-барак. Палатки Брезентовый временный рай на 30 тысяч человек. «Рыскало». Собаки, Вышки. Пулемёты. Полоса вспаханной земли. «Вышел на полосу — стреляем на поражение». Колючая проволока. Длинный ряд уборных Два барака образуют зону. 12 зон».
Там же есть и упоминания о делах «врагов народа»:
«Взяли его и четырнадцать его сородичей. Оскорбил колхозную корову. Колхоз — от Советской власти. Значит, и творцу ее — лично товарищу Сталину нанесено оскорбление. Сколько таких историй услышал я!»
И там же:
Северо-Печорская железная дорога — спрут. Питается зеками из Котласа.
В «Архипелаге ГУЛАГ» Солженицын пишет про Котласскую пересылку так:
«Напряженней и откровенней многих была Котласская пересылка…. Это просто был участок земли, разделенный заборами на клетки, и клетки все заперты. Хотя здесь уже густо селили мужиков, когда ссылали их в 30-м (надо думать, что крыши над ними не бывало, только теперь некому рассказать), однако и в 38-м далеко не все помещались в хлипких одноэтажных бараках из горбылька, крытых… брезентом. Под осенним мокрым снегом и в заморозки люди жили здесь просто против неба на земле. Правда, им не давали коченеть неподвижно, их всё время считали, бодрили проверками (бывало там 20 тысяч человек единовременно) или внезапными ночными обысками. — Позже в этих клетках разбивали палатки, в иных возводили срубы — высотой в два этажа, но чтоб разумно удешевить строительство, — междуэтажного перекрытия не клали, а сразу громоздили шестиэтажные нары с вертикальными стремянками по бортам, которыми доходяги и должны были карабкаться как матросы. — В зиму 1944-45 года, когда все были под крышей, помещалось только семь с половиной тысяч, из них умирало в день — пятьдесят человек, и носилки, носящие в морг, не отдыхали никогда. (Возразят, что это сносно вполне, смертность меньше процента в день, и при таком обороте человек может протянуть до пяти месяцев. Да, но ведь и главная-то косиловка — лагерная работа, тоже ведь ещё не начиналась. Эта убыль в две трети процента в день составляет чистую усушку, и не на всяком складе овощей её допустят)».
Я никогда не придерживалась антисоветских настроений, но когда я слышу что-то типа «Сталин взял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой» и прочие рассуждения о том, как в «лапотной стране» под управлением эффективного менеджера прошла форсированная индустриальная модернизация при мобилизации всех внутренних ресурсов и отсутствии внешних, то мне, чтобы ни в коей мере не умалить труд наших предков, хочется с ними согласиться, сказав: «да, НО КАКОЙ ЦЕНОЙ».
Крестьяне, оторванные от своей жизни на привычной им земле, были не в курсе этой «цены», даже не понимали в чём они повинны и просили пересмотреть их «дела». Вот отрывок из письма спецпереселенцев Котласа:
«…назначить расследование по нашей жалобе, выслать…особую комиссию, дабы улучшить наше положение и переселить в другую область, где мы могли бы заняться земледелием, как трудовые крестьяне».
И ещё один отрывок из письма спецпереселенцев Котласского района:
«…разобрать наши дела, за какую беду нас здесь мучают и издеваются над нами? За то, что мы хлеба помногу засевали и государству пользу приносили, а теперь негодны стали…неужели от того, что мы хлеба помногу сеяли, Россия страдала? Мы думаем – нет, а наоборот. Просим вас разобрать наши дела и восстановить по местам. Убытку от нас не было, а в настоящее время чистый убыток от нас и поступки с нами не гражданские, а чисто идиотские…».
Я специально искала данные о спецпоселениях в Котласе, где провёл остаток жизни брат прадеда. Вот одно из описаний быта спецпереселенцев там:
«Сотни две бараков, крытых соломой и землей, раскинулись недалеко от железной дороги среди жалкого сосняка. В лагере уже поселены десятки тысяч людей всех возрастов и каждый день прибывают все новые и новые эшелоны. В каждом бараке ютится двести с лишним душ. Теснота ужасная: днем толкотня в проходе между нарами, ночью люди лежат на нарах вплотную друг к другу, как сельди в бочке, многим на нарах не хватает места, и они сидят на земляном полу. Три железные печи не в состоянии отопить как следует этих бараков тем более, что сильный недостаток топлива. Люди кутаются в одежды, с крыши на головы им постоянно сыплется песок, недостаток белья и теплой одежды, стирать не в чем; людей заедают паразиты. Пища скверная, сухари приходят к концу, у многих уже не хватает хлеба. Варят на дворе в мороз и ветер. Днем, когда пригревает солнце и начинает оттаивать вокруг лагеря, поднимается смрад от скопившихся нечистот. Единственный колодезь не может снабдить водой весь лагерь, для этого используется ручей, вода в котором порой бывает так загрязнена, что чай, сваренный из нее, отдает мылом и грязным бельем. На кладбище каждый день хоронят по нескольку человек. Люди, не привыкшие к здешнему климату, многие совсем плохо одеты, часто простуживаются, болеют. Уже начинаются заболевания заразными болезнями – тифом и дифтеритом, от последнего были уже смертные случаи. К весне все это грозит эпидемией».
Мне говорили, что он был расстрелян на Соловках, но благодаря данным из Поморского мемориала стала известна точная дата расстрела — 3 октября 1937 года. Когда я жила в Петербурге у меня появилась мысль съездить и на Соловки, и посмотреть на Беломорско-Балтийский канал, благо из Петербурга до Архангельской области и Карелии добраться было было ближе, чем из родной Астрахани. Кто-то из моих соседей по студенческому общежитию рассказал мне тогда, что у них в Петрозаводске есть историк, который всю свою жизнь занимается тем, что ищет места массовых расстрелов и возвращает этим людям имена.
Тема сталинских репрессий до сих пор не принимаема до конца в нашем обществе. Есть те, кто считает, что если были «дела», значит, было за что, а не эти вот отговорки про коров, зерно, колхоз и пр. Есть те, кто считает, что по нормам того времени крестьянин, который старался сохранить себе до будущей весны горсть зерна, действовал противоправно, а, значит, уже совершил преступление. Есть те, кто считает, что расстрелы были необходимостью. А есть и те, кто считает, что не было никаких расстрелов и тем более массовых, а любые упоминания о них — это отсутствие патриотизма. Но я считаю отсутствием патриотизма замалчивание этой части нашей истории.
По закону «О реабилитации жертв политических репрессий», принятом в 1991 году, с бывших репрессированных начали снимать клеймо «враг народа», «дети врага», «кулак»… В первые десять лет работы было пересмотрено такое количество дел, что эта цифра сравнима с населением небольшого города. Целый город безвинно осуждённых людей! Реабилитация, восстановление в правах, возвращение званий и госнаград, соцподдержка от государства… По реабилитированной категории «дети врага народа» в качестве компенсации от государства у моей бабушки были льготы на оплату услуг ЖКХ. Когда она первый раз воспользовалась ими, принимавшая платёжку женщина спросила: «Это на каком основании? Ваш отец что, Родину защищал?». Когда не стало бабушки и платить пошла я, уже другая женщина спросила меня: «Вы знаете, что теперь платите без всяких льгот?». Я кивнула, что знаю. «Или вы думали, что государство вам вечно будет должно?» — зачем-то спросила она. И я не нашла, что на это ответить.
Ни Соловки, ни Беломорско-Балтийский канал у меня так и не получилось посетить. Мне хотелось поехать туда подготовленной и я откладывала эту поездку за недостатком информации: вот попробую сделать запрос в архив — тогда, вот узнаю больше — тогда… Когда мне стало известно об уголовном деле Юрия Дмитриева, я вдруг поняла, что это тот самый «историк из Петрозаводска», про которого мне рассказывали пять лет назад. Дмитриев составлял Книгу памяти жертв политических репрессий 1930-1940-х гг в Карелии, занимался материалами по истории строительства Беломорско-Балтийского канала. Получается, что благодаря его работе и работе его коллег из других отделений «Мемориала» были подняты из архивов все эти данные о репрессированных, от канувших в историю людей осталось хоть что-то.
Дмитриев не просто работал с архивами, он делал гораздо больше. Он проводил экспедиции по местам массовых захоронений жертв политических репрессий в Карелии с целью перезахоронить их по-человечески, на протяжении многих лет скрупулезно сверял данные с архивами. Благодаря его работе на месте массовых захоронений вместо кладбищ с безымянными могилами появлялись мемориалы тысячам погибших с их именами и фамилиями, а его деятельности хватало даже на то, чтобы выяснить кем были эти люди. Это какой-то невероятный по своим масштабам и смыслу труд, достойный целого исследовательского института. Но выполнял его Дмитриев.
Историк объясняет то, чем он занимается очень простыми словами:
«Не должно быть так, чтобы человек исчез бесследно. Если его уморили, или пристрелили, или застрелили, или расстреляли, или ещё что-то с ним сделали — у человека должна быть могила. Не должно быть так, чтобы могилы не было. Вот когда в море хоронят, тогда да, не бывает. А на земле должны быть могилы, должна быть материальная составляющая этой памяти. Потому, что память это как раз то, что делает человека человеком, а народы народами».
За его многолетнюю работу по возвращению имён, Дмитриева следовало бы приставить к государственной награде. Но вместо этого при странных обстоятельствах и сомнительных обвинениях на него завели уголовное дело. Об этом ещё в конце прошлого года писала «Новая газета», на странице Дмитриева в Википедии (в разделах Примечания и Ссылки) собраны материалы из разных источников о нём и его деле, появился англоязычный материал о Дмитриеве, на фэйсбуке в группе «Дело Дмитриева» постоянно появляется новая информация от всех неравнодушных. Самый сильный материал о деле Юрия Дмитриева — «Дело Хоттабыча» — написал журналист Шура Буртин. Буртин даёт свою меткую оценку тому, что делал Дмитриев:
«В Европе на любом из таких кладбищ стоял бы огромный мемориал, на который бы ездили главы государств. У нас это глухой лес с деревянным крестом, поставленным одиноким чудаком».
Именно этот текст получил большой резонанс и Буртин сам ищет ответ на вопрос почему так вышло.
«Дело Хоттабыча» — мощный глубокий сильный сложный страшный серьёзный материал. Его обязательно нужно прочитать, а после прочтения остаться равнодушным будет трудно.
— На кладбище близ 8-го шлюза Беломорканала, когда я зажёг свечу, стал молиться за упокой душ умерших, то со всех сторон услышал: и меня вспомни, и меня, и меня…
Ещё составлена петиция «Требуем восстановления законности в деле Юрия Дмитриева». Я не очень верю в действенность петиций как таковых, но считаю, что это эффективный и действенный способ распространения информации. И я очень прошу подписать эту петицию и распространить её. Расскажите другим об этом человеке.
