STORY

У меня есть любимый журнал, который я всегда покупаю лично. Пролистываю его за один вечер, потом читаю с неделю вдумчиво и медленно, а потом отправляю маме. Дома этих журналов у меня уже набралась, наверное, приличная пачка. Самый первый я купила, конечно, из-за обложки. На обложке была фотография Че Гевары. В журнале была статья про Майкла Джексона, которую я потом зачитывала всем своим друзьям-знакомым. Это было летом 2009 года. С того момента во всех газетных киосках я искала именно этот журнал и никакой больше.

Я приехала, увидела в журнально-газетном киоске в аэропорту знакомые пять букв на журнальной обложке, а когда открыла, то увидела, что имя главного редактора обведено чёрной траурной рамочкой. Владимира Борисовича Чернова больше нет. Лента друзей на фэйсбуке тогда пестрила его текстами, тонкими, изящными, абсолютно совершенными.

«…И эту чуть слышную музыку впереди, под угасшим небом, среди засыпающих домов с красными пятнами окон в путанице ветвей, дальнюю музыку, которую вдруг резко и сильно перечёркивают щелчки и россыпи соловья за ближним забором. и поздние велосипедные катанья, и ночные купанья, Боже мой! Как снова билось сердце, снова, как когда-то, давно, когда мир ещё только рушился на вас и всё вокруг оказывалось тайнами, в которые предстояло войти… И длилось это Многия лета. Какое счастье и какая печаль.
А жизнь — короткая такая…»

Я потом долго сидела и перечитывала все его тексты. Это больше, чем журнальный формат, это литература, это жизнь.

«Осень наступила, высохли цветы. Дачи опустели. Дождь. Пришёл пьяный плотник, сказал, сто возле оврага лежит собака, окопалась, надо бы пристрелить, бросалась на него, наверное, бешеная. Потащились к оврагу. Действительно, лежит. Маленькая, чёрная, насквозь промокшая, на шее перекрученный ошейник. Принялась рычать, грудью защищая своё имущество. Костлявую сломанную детскую коляску. Бросили в овраг, не добросили.
Достал колбасу. Оказалась проворной, цап и — на пост. Я терпелив, но не ангел, схватил за ошейник, поволок домой. Накормили, высушили. Собственная собака и кошка насупились. показывая, что, едва отвернёмся, вышибут этого бомжа за дверь. Скулила, выпустили, исчезла.
Пришёл пьяный плотник, сказал, что это собака с двенадцатой дачи, взяли щенком на лето для детей, уже уехали, ненужное выбросили в овраг, всё забито, глухой забор. Где живут. он не знает. А собака — дура. Сторожит мусор.
Снова притащил. Царапала дверь. Выпустили. кинулась на пост. Она не хотела жить с нами, там, где её не любят, а лишь жалеют. Видимо, дети с ней возились. И, видимо, ночью. когда стихает лес и становится слышен дальний поезд, что-то снилось ей, чудилось, ходило вокруг, похрустывало. Дом, крохотные ручки, зарывающиеся в шерсть, горячие солнечные пятна на животе, и окликающие голоса, и бег сломя голову. и кривые палки, за которыми надо прыгать в пруд. Она открывала глаза и видела над собой чёрный остов коляски. Как это в песне? «Мне было довольно того, что гвоздь остался после плаща». Нет, она не хотела жить с нами.
Больше еду не брала, от рук шарахалась. Уехали. Оставили еду в пакете. Вернулись через пару недель. На поляне не было никого. Пришёл пяьный плотник, сказал, что коляску он скинул в овраг, туда же улезла собака, теперь она там. Полез в овраг. Собака меня не узнала. принялась вскидываться с хриплым лаем. Кашляла, бока ходили ходуном. дались ей эти ручки! А дети-то помнят лето и эту свою лохматую неистовую игрушку? Маленькое сердце, бившееся у их ног?
— Дура!- сказал я собаке.- Ты не нуж-на! Никто к тебе сюда не придёт. Зима скоро. Замёрзнешь. Сдавайся!
Собака тоскливо смотрела мимо.
— Да брось ты её, — сказал пьяный плотник, — а то, смотри, если что, пристрелю. Чего её мучаться?
Дал плотнику денег, чтобы кидал ей сверху хлебца. «Это я могу!»- обрадовался плотник, засовывая деньги в карман. И мы уехали и закрутились, и вылетела из головы эта собака. вчера вдруг приснилась. Кашляет в своём овраге, но тихо-тихо, чтоб не пришли и не убили. А вы говорите, не бывает вечной любви. У нас, да, не бывает.»