Братьев было три — Аслам, Моджар и третий. Нет, не так. Это было слишком давно.
А было так, что Иоанн Васильевич, воюя с Казанским ханством, повелел отливать в этих местах ядра для пушек. Нет, тоже не так. Это было, конечно, ближе, но всё равно далеко.
Было в деревне всего три фамилии — Красновы, Беловы и Черновы. Беловы были за красных, Красновы были за белых — от них и не осталось потом ничего, ни имён, ни фамилий. Тот, кто был за царя сгинул ещё в те красные дни, тот кто был его сын вернулся и всю зиму пил и пилил, строгал себе два деревянных протеза. А от неё не осталось даже имени, только насмешливо-вежливое обращение — Графиня. За то, что родилась ещё в дореволюционном Петербурге, за то, что вместо сказок на ночь оставшемуся без родителей мальчишке рассказывала про институт благородных девиц, за то, что даже коров ходила пасти с выпрямленной, как натянутая струна, спиной, не опускала головы и не опустила рук, когда сожгли в селе церковь, а вместе с церковью не стало и книг с записями крестин и венчаний — последних свидетельств. Родители мальчишки исчезли в списках репрессированных, будто их и не было вовсе, на, некогда принадлежавшей им земле, поселили ещё три семьи, а он взял себе фамилией имя того, кто не вернулся, чтобы не пропасть и самому.
А кто ещё? Бабка Агафья поклялась не вступать в колхоз и слово своё сдержала. Её не трогали, сторонились, даже побаивались. Колхоз, к слову, держался на удивление долго, даже тогда, когда и ничего уже не осталось.
А ещё? Были люди, были. Всех и не вспомнить.
А что ещё? Живут ещё люди. А посчитать сколько жизней назад что было и окажется, покажется — целую вечность.
А на окраине деревни, на пригорке стоит липа. Липу называют хозяйкой деревни, ствол — не обхватить, крона — уходит в небо, на вид ей лет триста, говорят, что и все пятьсот, не меньше, а вид с неё на лес и дол, пригорок, спускающийся к притопленной грязью плотине и запруде за ней. Над липой кружат пчёлы и цветы у неё жёлтые, душистые, пахнущие мёдом.
До ближайшего дома идти от трассы километров десять, у дома сразу начинается ромашковое поле и отбрасывает на просёлочную дорогу тень бабушка Ива. Стоят по обе стороны дороги домики, а где и почти, где едва стоят. Cтаренькая аптекарская лавка с деревянным кружевом крыльца закрыта уж давно. Как закрыта и школа за отсутствием школьников и просто детей в этой деревне. И не знает никто остались ли в кабинете биологии окаменелые кости, обломок бивня и пара зубов мамонта, найденного в низине у ручья, будто бы специально вышедшего на поверхность в прошлом веке.
Только от дома к дому ходит стайка гусей, эдаких динозавров в повадках от одомашненного птичьего царства. Пройти мимо стайки гусей спокойно невозможно — вытянут длинные змеевидные шеи, глаза злые таращат и бегут не разбирая дороги — защипать, защипать, защипать. Это если идти к ним слишком близко. Клювы открыты и будто бы усыпана гусиная пасть мелкими зубками. Я не понимаю, как категория ужасов и хоррора будь то кино или книга обошлась без леденящего пятки образа гуся! Это уж пострашнее других пернатых атрибутов как совы и летучие мыши будет! 🙂
Обезвредить гуся очень просто. Нужно вытянуть руку, сделать пальцами ножницы и идти на эту птицу. Гусиный умишко сразу начинает думать, ого, твоя щипалка выше меня и ретируется с поля несостоявшейся битвы.
У маленькой стелы времён Великой Отечественной войны длинный список имён тех, кто сюда уже никогда не вернулся. На левой половине — уходят, прощаются солдатики, на правой — машут им вслед старики и дети, плачут женщины.
Сейчас в деревне этой осталось жителей ещё меньше, чем тех, кто уходил отсюда на фронт и уже больше не вернулся обратно.
Колодец во дворе со скрипучей цепью, колонка посреди дороги — всё как раньше. Вода вкуснейшая, пить её прямо из под краника и напьёшься не сразу. А дома лежат выпиленные из оленьих рогов рукоятки ножей. Вот ещё одна, посмотри. На неделе будет готова.